Воробьевы горы, как это ни странно, до сих пор наилучшее место для клятвы на Воробьевых горах. Смысл клятвы не менялся с тех пор, как простые русские парни Саня Герцен и Колян Огарев, два капитана, шагнули на краюху, глянули долу… А там — немытая Россия, от силы сорок сороков! А там — ребята, не Москва ль под нами? «Клянусь», — сказал один. «Клянусь», — отвечал другой. В чем клялись — никто уже не помнит, но ради жертвоприношения пустили под откос гулявшую мимо свинью.
Потом на том же месте взошла гранитная морковка, имперский студень МГУ: обзор стал шире, горы выше. А они все едут и едут сюда клясться, со всех четырех необъятных концов света.
В дом, где разбиваются мечты. В дом, где закаляются сердца.
В Главное, короче, Здание.В ГЗ.
Денис
Вначале был Папсуев. И острая половая недостаточность, которая загнала меня на десятый этаж, во враждебный сектор «В», провожать одну — в фильдеперсах с люрексом. Проводил все, что положено, но внутрь допущен не был — под смехотворным предлогом общей нестабильности.
Беспощадно захлопнулась дверь. Я посмотрел на электронный циферблат, и мое доселе открытое, мое доброе лицо некавказской национальности почернело: опоздал! 23.10. Автоматически не попадаю из пункта «В» к себе, в «Б», потому что переход через пункт «А» закрыт Папсуевым. Бдящим нашим управдомом.
Объясняю. «А» — ключевой университетский корпус, со шпилем и часами, но главное — во все стены шедевры соцреализма про краны, партконференции и заполуденный покос. Все бы ничего, даже и к такому привыкаешь, как вдруг Папсуев пересчитал шедевры, шедевров оказалось реже, куда-то исчезают без спроса.
Но перевыполнило чашу происшествие на девятом, на ректорском этаже. Ночная тать, а может, тати, замочили чем-то красным левый верхний угол полотна «Допрос коммунистов». С помощью обоняния удалось установить: для акта вандализма использовано поддельное грузинское вино «Саперави », которое знаменито тем, что не имеет подлинника и отстирыванию не подлежит.
Тут-то и грянуло распоряжение перекрывать корпус «А» чуть стукнет 23.00. Штат караульной службы немедленно возрос до четырех сотен хлопцев, без учета ста и одного милиционера.
Таким образом, жертвой любви управдома к соцреализму пал я.
Заночевать пришлось невостребованно, на выселках, под дверями. Хорошо хоть, евроремонт вынудил кого-то поставить в коридор на просушку свежеэмалированную ванну.
В ней я обрел покой.
Маша
Был разбужен девчачьим смехом:
— Кто ты, снежный человек? Достаточно побелевший, в эмали по самые бакенбарды, я представился:
— Парламентарий. Шел к людям с миром, но не впустили. Ветеран Игр доброй воли. В прошлом — парковый дискобол. В данный момент олицетворяю известковый период истории человечества. Могу и подвинуться.
— Геолог, значит, — констатировала она, окончательно уйдя с глазами под соломенную челку.
Я встал навстречу, чтобы лучше перенести приближение чувства, которое сильнее, чем два Фауста, и выше подъемного крана:
— Не от юриспруденции ли слышу? — Принадлежность к гуманитарному корпусу от меня не скроешь, на пятом курсе определяешь «мажора» с лету. Юристы, экономисты, социологи, психологи — все престижные и центровые.— базируются в стекляшке Первого Гума и редко заглядывают к нам, в Главное Здание, где три простонародных факультета: геологический, географический, мехмат.
— Маша, — кротко подтвердила она свой неместный статус. «Да не наша», — добавил я про себя, но виду не подал.
Ну что, Одиссей с крымской пропиской? Как справляться с внутренними сейсмическими процессами, с тектоникой в области предсердия?! Чем тебе теперь помогут офиолитовые и бонитофиолитовые ассоциации островодужных систем всей западной Пацифики?! Спросить у доктора наук Портнова? Может, он подскажет, как совместить два несовместимых мира — Первый Гум и Главное Здание?
«Не ходи ты к ней навстречу, не ходи: у нее гранитный камушек в груди». Геологический романс.
Сы!
…Доспал я «на столах», на восьмом этаже, где люди обычно реанимируются после вчерашнего.
— Что, Дениска, опять на «Кристалл» не хватило? — якобы посочувствовал гундосый Тим. — Говорил тебе: не бери ты «Левшу» тульского призыва, не рискуй. Если очень надо — прими Брынцалова: он все-таки медик, хотя и не совсем здоровый.
— Смотри сам не сдохни! — вяло рекомендовал я товарищу и перекатился черепом на другую сторону стола, где выделялся зычный слоган: «Феногенова — под суд!»
Тут-то меня и накрыл сам Феногенов. Ловец прогульщиков, охотник на разгильдяев.
— Студент, почему вас в данном случае нет в шестьсот шестнадцатой аудитории на лекции профессора Калинина про плотность?
— Профессор, наверное, потому это, что я сейчас здесь, «на столах».
— Ответ достойный! Но имейте в виду, студент, что магистратура «на столах» не валяется!
И отправился на дальнейшую зачистку территории.
Это новая иерархия. За четыре курса дается «бакалавр», что в миру ценится чуть выше техникума. Для приличного диплома надо учиться еще год. А на магистра — два. Начальство в полном упоении от титулов: что-то им мерещится масонское, секретное, для посвященных. И потом — за «магистра» денег заломить не стыдно.
Сейчас полный платный курс на геофаке стоит пять тысяч уе. На экономическом, говорят, — все тридцать. Попадаются, что удивительно, идиоты платить — человек десять. Россияне причем.
А иностранцы у нас на кафедре не водятся. Были двое. Арабы: Ахмет и Фарид. То ли из Ирака, то ли из Ирана — в общем, чтоб было понятно, оттуда, где преобладают мезозойские орогенные формации. Но не продержались арабы до диплома.
А дело в том, что каждое лето у нас полигон — полевые работы в Крыму, под Бахчисараем, фактически на родине моей малой. Там у МГУ собственная земля, битком набитая орудиями пролетариата. Копошимся, значит, в многозначительных булыжниках, живем в палатках, никаких перебоев с портвейном не имеем, что существенно. Раз в неделю дежурная бригада выдвигается за продуктами в Бахчисарай либо Симферополь. Там все точки с «Массандрой» к услугам, надо только вовремя остановиться.
Выпал жребий в дорогу мне — с Ахметом и Фаридом. Взяли трехлитровую банку на пробу, сели возле КПП на ступеньки. Ребята поначалу жались: мол, Аллах против алкоголя. А я:
— Невермайнд! Геологу даже рекомендуется. Землю насквозь увидишь. Нефть найдешь. А где нефть — там и нефтедоллары, они ж близнецы-братья.
Пьют. Постепенно вникая. Сбегали уже и за второй банкой. Искупались в бахчисарайском фонтане. Пора назад — но тут Ахмет падает плашмя, лицом в землю. И не двигается. Щупаем пульс — нет пульса! Разлепляем глаза: зрачки на свет не реагируют! Подносим вместо зеркала баночное стекло — не дышит! Представьте мое состояние: напоил иностранного подданного до смерти. Да еще КПП рядом. Заметут, повяжут — прощайте, Воробьевы горы!
И вдруг, когда надежда умерла последней, из Ахмета раздался вопль:
-Сы!
— Что «сы»? Что имеешь в виду, Ахметушка? Кому говоришь? — тормошу парня. А он опять:
-Сы!
Собираются люди, говорят: может, помочь парню? Может, обиделся на что-нибудь? Может, просит политического убежища на острове Крым?
— Ай сы ойл! — наконец формулирует Ахмет. I see oil, значит.
О, слава Аллаху! Оказывается, нефть увидел!
И так это за ними с тех пор закрепилось: то Ахмет лицом оземь и нефть видит, то Фарид. Причем, бывало, прямо возле ГЗ на улице Лебедева нефть находили. Потом за ними приехала делегация женщин с Востока в паранджах и конвоировала разведчиков недр восвояси. Где вы теперь, ребята? В каких аравийских степях находите то, что ищете?
О, как мне хочется сейчас упасть, как вы, и закричать: «Сы!» Потому что я вижу.
Но как сделать, чтобы и она увидела?
После семинара спускаюсь в нижний буфет — она там, в очереди за эклерами.
План рождается молниеносно! Сшибая караул, лечу в сектор «Е», в поликлинику. Ничего не объясняя, сдираю белый халат с медсестры
Светки — хорошо еще, что на ней надето больше, чем обычно в мае, — и, натягивая на бегу маскировку, внедряюсь в подсобку пищеблока. Там как раз разгружается свежая выпечка.
— Эй, зема! Ты чего, задремал? — кричат мне мужики из фургона и суют в руки целый противень с эклерами.
Я несу его через столовую торжественно — как руку и сердце несут. И только наш кавээнщик Юрка Сергеев, быстро смекнув, в чем дело, молча зачерпывает себе дюжину.
— Старик, положи на место. Для дела требуется стопроцентное изобилие.
Она еще в очереди. Я подхожу, встаю перед ней на одно колено, корректно, без надрыва:
— Маша, это вам.
— Господи, откуда столько?
— Выиграл в пищевую лотерею. Эксклюзивные эклеры. Только для вас, Маша.
Очередь опасливо расступается, вокруг нас образуется вакуум, в котором она возгорает как вольфрамовая нить:
— Так надо же скорее, пока не зачерствели!
— Пока сердца и печень для счастья живы! — подхватываю пафос. «Победа!» — ликуют чувства. «Конец тебе», — сигнализирует материальная часть организма, более осведомленная в правилах жизни.
Жан-Мишель Жарр
Когда я на следующий день пришел к ней в Первый Гум, «сачок» обсуждал, как бы поближе придвинуться к французу, на расстояние не слишком вытянутой руки, чтобы потеребить гения слегка, посюсюкаться.
«Сачками» называются зоны тусовок и табакокурения. Позиции распределены на века вперед и обжалованию не подлежат. В углу хипаны — с неразборчивым БГ на устах и облыжным суицидом во взоре. «Бычки» доминируют в центре, чтобы хватило пространства для жестикуляций. Демонстрируют, у кого какие автомобильные новости и у кого чего вышло в свободное от вождения время. «Мажоры» тяготеют к фрамугам, к свету, к подоконнику. Таковы и в жизни они: все — дитя добра и света, благоустройства и комфортабельности. Особняком, вне конкуренции, штучные особи: внучка Ельцина, ребенок г-на Благоволина, кто-то из близлежащих к Кобзону, исполнительница женских ролей Ольга Кабо… Томно проплывает, скрипя кожей в жураве активная лесбиянка Танюша, которая сделала для моей личной жизни не меньше самого Папсуева, хотя и абсолютно в противоположной плоскости.
А надо вам иметь в виду, что в Гуме принято подчиняться коллективным интересам. Если общество выбирает траву — будь добр, присоединяйся. Дерзай. Пробуй.
Два года тому от овердозы героина умерла Оксана, дочь зама декана психфака, на квартире у такого Бонч-Бруевича. Бонч-Бруевич — человек «сачка», заканчивает теперь юридический.
Если ночью положено танцевать на столах в «Голодной утке» — иди и танцуй, через «не могу», до полного слияния с массами.
Коллективизм во всех новациях.
Намедни Танюша подплыла к Маше:
— Вы интересная, у вас нетривиальная конструкция тазобедренной части. Вас информировали об этом? Такая маленькая улыбка, обрезаться можно… Но как же вам не личит «Моторола», душенька моя! К вашему ушку с мочкой миндалевидной я подпустила бы только «Эрикссон-388». Да-да, сверхкомпактный! Но зачем вам телефон? Я нашепчу на ушко все, что нужно услышать! Сегодня милости прошу ко мне, на десятый этаж, в сектор «Б».
А что делать? Надо идти, отдаваться. Все сокурсницы уже отстрелялись. Неудобно: на обочине столбового процесса.
Сафо эта, Доронина нового поколения, для удобства сняла блок в отреставрированном крыле общежития. Можно и так: девяносто долларов в месяц — и человеческий материал всегда под рукой, пригоршнями таскай, как каштаны из огня.
В изложении Маши события развивались так.
— Представь: все розовое. Розовые обои, розовое вино и розовые сигареты «Собрание». И Танюша в розовом пеньюаре. Наседает, поджимает, тяжелой коленкой тычет в бедро. Я ей говорю: давайте некоторое время дискутировать, чтоб я обвыклась в необычной обстановке, увидела мир сквозь ваши розовые очки. Но Танюша уже дышит через раз, и только ртом, зрачки закатываются куда-то на затылок, накладные ресницы машут с трудом, как крылья немолодой вороны, в сумме всю ее потряхивает, как гриппозную вагоно-вожатую на трамвайных стыках у «Бауманской». 
Вижу: до дискуссий дело не дойдет, не та атмосфера, не научная. На всякий случай беру со стола Уголовный кодекс Российской Федерации — не все же платонически конспектировать, может быть, и для дела пригодится. Танюша, уже в глубоком мракобесии, скидывает с себя розовое и обнаруживает — извини за подробность — вполне натуральный, на мой взгляд, орган. Видя мое потрясение, она — или теперь уже он, кто разберет — вопит: «Накладной, накладной! Не пугайся, цыпочка!» Я кричу: «Какой накладной! За кого вы меня принимаете, оборотень?» Оно возражает: «Обратите внимание на бюст!» — «Да бюст сейчас силиконом накачать не проблема! На Калининском за полчаса такое сделают, что Нонне Мордюковой и не снилось!» — и с хорошим замахом бью среднее лицо Уголовным кодексом по лбу. И бегу. А там ты — в ванне, весь белый. Спаситель. Танюша, грубо говоря, в погоню не рискнула.
Что ни говори, есть и от Лесбоса польза! Будет польза и от Жана-Мишеля Жарра.
Расклад такой: всем, у кого окна из общаги выходят на шоу, ректорат выдал два пригласительных билета в зону VIP. И простыню. Простыней положено закрыть окно дважды: во время генеральной репетиции и, разумеется, в момент главного шоу. Строжайше запрещено зажигать в комнатах свет! Для контроля за темнотой отобраны особо проверенные добровольцы, которые за каждое мероприятие получат по сто пятьдесят тысяч целковых.
Я, смахнув с лица эмоции, протягиваю Маше пригласительный билет. Юристы взволнованы: нет ли еще такого же? Я никому не отвечаю негативно.
Надо продлить момент причастности к великому. Сейчас я связной с богами, и никого не удивляет, почему Маша уходит именно со мной.
— Мы, конечно, могли бы пройти в зону VIP и слушать, как все. Но не слишком ли банально для нашей истории?
— Что предлагаешь ты? — спрашивает она, зная, что я предлагаю.
— Я предлагаю быть выше шоу. На шестнадцать этажей.
Oxygen
Простыня натянута на оконную раму, как требует ректорат. Отогнув угол, мы смотрим вниз, на человеческое море. Через реку, до самого Христа Спасителя, бьют прожектора. Силой и прямотой они мне напоминают мои, пограничные, в Крыму. Под Балаклавой были такие, во времена советской военной базы. Что там теперь — не знаю. Я не был в Балаклаве пять лет. Отец пишет, что все путем, и высылает ежемесячно двести тысяч.
В прошлом году высылал триста.
— Ну что, будем концерт смотреть? — спрашивает она спустя полчаса обоюдного бездействия. Жан-Мишель тем временем честно отработал четыре номера и запустил старинную вещицу про кислород. Его-то мне и не хватало, кислорода.
Теперь будет проще. Следуют необходимые формальности, «У меня не было никого до тебя — серьезно. Клянусь!» — «Клянусь, у меня до тебя серьезно никого не было!»
Прожектора ритмично бьют по стеклу, и это похоже на старые фильмы про бомбардировку. Но спускаться в бомбоубежище уже поздно. Мы теперь на виду, и прятаться бесполезно.
Не знаю, сколько это продолжается, но вот уже слышен с площади салют, и я остаюсь один: она на ощупь, сбивая мебель, уходит в душевую. Я пытаюсь смотреть телевизор, но там по всем программам тот же салют.
Ее нет слишком долго. Что-то случилось? Я зову:
— Маша! Нет ответа.
— Маша! — стучу я. Нет ответа.
— Маша! — яростно дергаю ручку.
— Что? — отвечает совершенно спокойно. Я обижен:
— Может, мне выйти прогуляться?
— Как хочешь.
Я ухожу со стойким намерением совершить что-нибудь неординарное. Бросить минералом в стекло? Бессмысленно. Окончательно залить «Допрос коммунистов», причем собственной кровью? Самому еще пригодится — зачем переводить продукт? Начать курить?
Стреляю сигарету, но после первой же затяжки отбрасываю идею саморазрушения.
А в чем, собственно, трагедия? Она там, она ждет, впереди как минимум ночь. И я бегу назад по коридорам, везде врубая свет. Университет оживает, освещается, Жан-Мишель Жарр в панике, за мною гонится караул — а я кричу:
— Шоу только начинается, месье-мадам! Шоу начинается!
Деньги
Начинаются суровые будни. До двадцать четвертого, до стипендии, дистанция огромного размера. А финансы на нуле. Последние доллары обменены на «кока-колу» в «Пропаганде», куда мы с милой еженощно ходим. Главный университетский ночной клуб — не имеем права игнорировать. А родители ей выделяют средства только на поддержание учебного процесса, хотя официально она учится бесплатно. Но этот мир придуман не нами, такие уж порядки. Зачет — пятьдесят уе. Экзамен — смотря что надо, от двухсот. Контрольная, курсовая, диплом… Тема повышенной человечности: «Теоретические проблемы совершенствования механизма судебной защиты прав граждан». Маша — будущий адвокат. Так решил папа. Поэтому на личную жизнь денег не дает.
И вот в апогей финансового кризиса зачастил к нам журналист из «Столицы», Мартынов, лысоватый такой дядька лет за тридцать. Стал пытать про студенческий дух: мол, они десять лет назад другие были, студенты. Бессребреники. Отвязные. Бесконтрольные. А теперь, говорит, у всех у вас читается в глазах практичность и меркантильность. Где же, говорит, дух вольности?! Где беспошлинная романтика?! А сам при этом на указательном пальце ключики от машины вертит, якобы невзначай. А другой ладошкой любовно поглаживает сотовый телефон — выложил на стол, как козырную карту.
Вот и весь его дух.
Я ему тогда во всей своей неприкрытой меркантильности предстал, по полной программе.
Да, говорю, главное для современного студента — подзаработать. В ассортименте у нас несколько способов. Не исключена возможность повышенной стипендии (обычная — восемьдесят тысяч плюс ректор регулярно подкидывает столько же, из своего фонда). Дальше, по восходящей — именная, на каждом факультете своя. У географов — имени Пржевальского. Разве не почетно стать тезкой лошади его? Ломоносовская. Лужковская. На планке «полмиллиона » стипендия уважительно переименовывается в грант. Правительственный. Президентский. От Фонда Сороса. От кого еще? От фирмы «Шлюм-берже». От фирмы «Шеврон». Есть такая фирма.
Молено зарабатывать мозгами, можно. На кефир и гантели. Но на еженощную «Пропаганду» нельзя.
Физический труд прибыльнее. Месячный доход грузчика — в районе трехсот долларов. Не капусту с картошкой, а источники знаний разгружать, не выходя за стены ГЗ. Всю сеть книжных и канцелярских лавок на университетской территории контролирует бывший комсомол. Секретари, комсорги, замполиты. Эти знают, сколько нужно студентам для полного счастья, лишнего платить не будут.
Если же испытываешь тяготение к непыльному, паразитическому заработку, то можно пересдавать внаем свою комнату, а то и целый блок: две комнаты, душевая, сортир. Переезжаешь к другу или подруге (теперь секс-контроля нет, живи с кем попало), вешаешь шифровку внизу, у лифта, типа «даю уроки старомонгольского языка». Имеешь стабильно двести тысяч в месяц, пока комендант не поймает.
Из экзотических способов: шпионская фотосъемка. Не секрет, что у ГЗ есть андерграунд — ничего сверхъестественного, два этажа. Я еще на первом курсе слазил, проверил. Там был главный в городе штаб гражданской обороны. Потом оборона сбежала, побросав противогазы, намордники, какие-то еще приборы для неопределенных целей. Остались хорошие, живописные руины. Мехматовцы в прошлом году неплохо НТВ на тех руинах раскрутили. Подбросили в подвал каких-то камней: мол, здесь хоронят радиоактивные отходы. Получился добротный скандал.
Верхние семьдесят метров — тоже жила золотоносная. Университетский шпиль — он выше Останкинской башни: ГЗ на горах стоит. Естественно, правительственная связь, антенны, ФАПСИ, ФСБ. Естественно, повышенная режимность объекта. До тридцать второго этажа на перекладных лифтах кое-как поднимешься, выше — стоп. Разрешение на фотосъемку выбивать надо долго и вкрадчиво. А можно найти из студентов камикадзе, вложить ему в руки фотокамеру и послать на объект.
Лично меня такой вид бизнеса не устраивает. Почему? Я мог бы сказать: потому, что Родина не продается. Но нельзя сбрасывать со счетов и излучение от антенн: ближе чем на пять метров соваться не стоит.
Можно ради достатка пойти по общественной линии. Я раз сунулся в студенческий комитет, он точно в тех апартаментах, где сорок лет заседал комитет комсомола. Что вижу?
Длинный стол торцом упирается в дверь. Молчаливыми рядами сидят молодцы и молодки в менеджерской униформе. Пиджак, галстук, как у уличных зазывал на таймшер. Во главе — паренек в очках из тонкого металла, с лицом юного Горби и аналогичными округлыми жестами. Секретарь комитета Ильин И. А. Он говорит не глядя конкретно, а куда-то в космическую даль:
— Главное, ребята, успеть разослать факсы во все регионы!
Куда разослать? Какие факсы? Зачем? Но здесь спрашивать не принято, думать нельзя. Идешь по общественной линии — иди, воздастся тебе!
Кто-то из наиболее активных просит слова:
— Ребята! Вы, конечно, помните, что в прошлом году мы не успели разослать факсы в регионы (общий шум, тяжкие самокритичные вздохи). А почему? А потому что не успели отксерить документы! Я спрашиваю от имени активных почвоведов: что нужно сделать сегодня, чтобы успеть отправить факсы в этом году?
Образуется тревожное, непроходимое молчание.
— Надо как можно быстрее отксерить документы! — кричу я, прислонясь к дверному косяку. Я вышел на подмостки. Секретарь Ильин смотрит на меня с нескрываемой перспективой:
— Присоединяйтесь, студент! Нам нужны такие дельные, головастые парни! Кто за предложение студента немедленно приступить к отксериванию документов? Голосуем!
Но долго в это играть невозможно…
Преферанс в общежитии традиционно контролируются физиками. Остальным из азартных игр доступен лишь «лифтовый тотализатор ». Лифты в ГЗ сменили только что — до этого были те еще, сталинские. Теперь — трансконтинентальные, фирмы «Оттис». Но перед тем как закрыться, двери «Оттиса» конвульсивно вздрагивают, как будто в чем-то сомневаются. Как будто не уверены они в своих трансконтинентальных силах. Причем вздрагивают они всегда непредсказуемо, то чет, то нечет, и надо успеть загадать, сколько раз, и сделать ставку.
Как всякая азартная игра, «лифтовый тотализатор» чреват проигрышем. Поэтому основные заработки лучше искать все-таки вне альма-матер.
Можно собирать подписи pro et contra, за или против. Причем, по моему опыту, за «за» лучше платят. Или впаривать невинным прохожим всякий ширпотреб под видом халявы. Минус: надо бродить с огромным мешком, как Дед Мороз, а главное — в костюме, которого у меня отродясь не было.
Лучше всего прибиться к своим, в студенческий бизнес. В складчину купить разбитую «четверку» и развозить по киоскам чипсы с пивом. Но и это не решение на базовом, вегетативном уровне.
А на базовом — надо тупо, планомерно окучивать какую-нибудь зычную фирму.
Не спать «на столах». Не пить «Балтику» у «стекляшки» после стипендии. И не ходить с длинноногой блондинкой в «Пропаганду».
Не знаю, правда, кому я нужен со своим мезозоем. Кто здесь еще интересуется землей?
Ваня
В конце сентября внезапно раскрутилась Маша. Обнаружился спрос на ее русский язык. Оптовый завоз южнокорейских студентов по какому-то межгосударственному соглашению. К Маше прикрепили такого Ваню — на самом деле Чонг Ду Хван, не меньше. Показала мне Ваню: славный паренек, как лучший в мире биотелевизор «Самсунг» со сверхплоским экраном. Ваня целую неделю крепился, к Маше присматривался, исправно выплачивал пятнадцать долларов за академический час, но потом сломался, привел учительницу в корейский ресторан «Озяке-Окрю», на улицу 26 Бакинских Комиссаров, заказал тонну папоротника и сообщил, что все решено. На салфетке нарисовал схему: Маша + Ваня = иероглиф, похожий на папоротник. У Вани все схвачено, быть ему скоро папоротниковым королем объединенной Кореи, но русская красавица нужна, чтоб реяла над плантациями, как путеводная.
Не встретив единогласности, Ваня проявил себя неадекватно: угнал от университета поливальную машину, долго метался по городу в поисках какой-нибудь демонстрации, чтоб разогнать. Так он тосковал по сеульской родине.
Обезвредили его, впрочем, за благородным занятием: бесплатно мыл в городе все южнокорейские автомобили «дэу», «хендай». Мы зауважали Ивана за патриотизм. Но, как финансовый источник, он отпал.
— Надо идти к папе, — решила она.
Папа
В службе быта на цокольном этаже заштопал свой выходной «ливайс». Подстригся у ветеринаров. Смахнул вековую пыль с «Доктора Мартенса».
Получилась вполне презентационная модель студента.
— Ты с экономического факультета, — внушала мне Маша «легенду». — Специализация — «международный бизнес». Участник Кондратьевских чтений.
— Первых или вторых?
— Не паясничай! Сам ты москвич. Но родители в Канаде. При посольстве.
— Почему в Канаде?
— Там у папы интерес.
— Хоккей?
— Газовые месторождения. Ты готов начать со скромной позиции в каком-нибудь московском офисе. Меньше чем на штуку не соглашайся. Перестанет уважать!
Очная ставка происходит в Крылатском, в отчем ее доме.
— Папа, это Денис. Его очень волнует система налогообложения. Папа удивленно вздымает бровь.
— На макроэкономическом уровне! — успокаивает Маша. Папа кивает.
При упоминании Канады он отрывается от «Российской газеты»:
— Как там? Какие новости?
— Гербарий из кленовых листьев уже почти сложился,. — отвечаю я. — Вот родители прислали лист, который не вошел в окончательную икебану. — Я протягиваю папе жухлый лист, подобранный у подъезда. Папа нюхает его с закрытыми глазами и мычит: «Хоть похоже на Россию, но, конечно, не Россия».
Через неделю я могу приступать к работе в офисе на «Юго-Западной». Вечерами, через день, по два часа.
Тысяча двести в месяц.
Папа-2
Завтра на входе в «профессуру» (бывшая профессорская, теперь народная столовая) объявление: «Российское акционерное общество „Газпром" объявляет конкурс на соискание премии „Молодые дарования"». Первая премия — 5 000 000 рублей».
— Я вписал тебя, — говорит начальник курса Ершов. — Сходи зафиксируйся в шестьсот шестнадцатую.
— А вот и наш крымчанин, — встречает меня Феногенов во главе комиссии. — Родители в неспокойном Крыму, на кризисном, можно сказать, производстве. А сын в столице вот, добывает знания. Очень перспективный кадр.
— Да уж, — соглашается хорошо костюмированный дядя из «Газпрома», в котором я опознаю вчерашнего папу. — Именно что перспективный.
Папа накладывает на меня вето. Ей запрещены свидания со мной. При ней охрана. За нами следят. Вся Москва превращается в гигантскую конспиративную квартиру. Пока было не очень холодно, я садился в московском зоопарке в свободную клетку между гиеной и леопардом. Она приходила смотреть на меня. Кормила с руки ириской. Я рычал и блеял, но всегда на мотив лакримозы. Мы обменивались записками на презентациях и столпотворениях. На премьере «Людей в черном» в «Кодак-Киномире» мне довелось сидеть с ней рядом и касаться ее бедра.
«Так жить нельзя», — наконец сказала она и ушла из дома. На шестнадцатый этаж, в сектор «Б».
Зима тревоги нашей
Мы лежим на узком койко-месте, попеременно глотаем кислую «Монастырскую избу» и закусываем беляшами.
Беляши, кстати, добыты групповым методом, то есть без единого рубля.
Организуется пятерка. Сначала — в магазин «Титан-Москва», в полуподвал. Там дают бесплатно целлофановые пакеты. Потом выстраиваемся друг за другом в очередь к беляшам. На подходе двое передних начинают притормаживать, что-то выпытывать у буфетчицы, вовлекают ее в никчемный спор о свежести продуктов. Тогда как двое замыкающих, наоборот, громко требуют ускорить процесс, кричат про голодные обмороки и вносят нездоровую нервозность. Центровой же в это время спокойно наполняет целлофановый пакет беляшами.
Четырнадцать штук — наш рекорд. И вряд ли будет побит в текущем отопительном сезоне.
— Видишь, — говорю, — мне все еще везет в пищевой лотерее. Но она предпочитает бегство. Все равно куда. На стажировку. Есть французский колледж, она договорится с Антуаном, нас возьмут.
— Антуан?
— Сейчас не об этом. Будем учиться в Сорбонне. Или в Швейцарию уедем. На девять месяцев, в Лозанну.
— Думаешь, в девять месяцев уложимся?
Бежать по студенческой линии сейчас не проблема. У МГУ в мире связи. Хоть в Америку!
Догнать и перегнать! Плыть до упора, пока не остынет земля.
— Надоело, — говорю я. — Чему нас учат, кроме хождения за три моря и Гагарина?! В университете имени Икара учат летать, но не приземляться. Так и подохнем в воздухе, как воробьи, загнанные китайцами! Пока я буду летать без рубля и без ветрил, мою женщину уведут в партизаны и научат пить кровь.
Нет, финиш. Я выхожу из игры. Схожу с трассы. Я не хочу быть первым в гонках по кругу. Мне нравится здесь, где «Балтика» классическая. Зачем Париж? Сделаем это в окружении земляков за тонкой перегородкой, на полу со сталинским паркетом. У шпиля МГУ всегда хорошая эрекция. Давайте свет, пускайте кислород! Америка давно открыта, а у нас на каждом метре целина. Здесь теперь Дикий Запад, здесь Клондайк!
Мы вышли из колумбова яйца — мы уходим в родную шинель. Место подходящее. Время настоящее. Окопаемся, займем оборону. Я умею, я геолог, у меня кайло из титана! Отобьемся!
И потом — куда мне бежать? Чей я подданный, какой державы?
Скиталец я таврический. Последний сын лейтенанта Шмидта.
Прощальный ужин
Грянул снег. Доступный мир резко сократился. Как в таких случаях говорится, жизнь вошла в позиционную фазу. У БУПа, у библиотеки учебных пособий, с холодами многолюднее. На лицах одно:-учиться, учиться и учиться.
Она засела за конспекты по римскому частному праву.
Я — за мерзлые толщи земной коры.
Поджидаю ее в «сачке». Пахнет косметикой, травой и букинистическими изданиями. И тут ко мне подходит аккуратно одетый, ухоженный молодой человек, берет меня за пуговицу и говорит буквально следующее:
— Слушай внимательно. Сегодня сделаешь так, чтобы она от тебя ушла. Навсегда. Понял? Если не понял, то ты — мертвяк.
И пошел дальше, как ни в чем не бывало. Такой улыбчивый, культурный молодой человек.
— Что он хотел? — подскочила Маша.
— А кто это такой?
— Говорит, что из солнцевских. Выполняет для них какие-то юридические поручения. Наводит мосты. О чем вы говорили?
— О праве личности на самоопределение.
— Нет такого права, — возражает она профессионально.
— Посмотрим.
…Могут быть разные точки зрения. Лично я предпочитаю эту: с шестнадцатого этажа, из общей кухни. Две газовые плиты. Вечно капающий, словно занемогший триппером, кран. Трагическая, почти предсмертная записка на стене: «Господа геологи! Если будете гадить мимо мусорного бака, от вас уйдет последняя уборщица тетя Валя!»
Многие говорят, что Главное Здание похоже на колумбарий.
Мне так не кажется.
Но только запомните одну очень важную вещь: торжественные макароны нельзя готовить с канадскими куриными сосисками! Торжественные макароны готовят так, как я сейчас: при поддержке куриных сосисок шведской фирмы «Братья Густафссон, Мальме». Пусть вас не вводит в заблуждение, что они называются «свиными» — это сделано для конспирации и отпугивания маловеров. И ни в коем случае не оттаивайте шведские сосиски братьев Густафссон! Рубите прямо так, как вечную мерзлоту, и смело смешивайте с макаронами — сочнее будет.
Я готовлю торжественный ужин на двоих и при этом насвистываю «Прощай, любимый город! Уходим завтра в море».
Завтрашний день, исходя из вышесказанного, мне представляется туманно.
Но недавно я застрял в лифте с ректором.
— Виктор Антонович, — спрашиваю, — что будет?
— Все будет хорошо, — отвечал ректор Садовничий. У меня нет причин не верить ему.
Игорь Мартынов. “Столица” №20`1997.
Случайности 