Утро

Утро, поскромничав со светом с окутанного облаками неба пробивается через закрытые веки. Ночь уходит. После неё останется лишь запах волос на подушке и растерзанное одеяло. Часто задом наперед. Когда ложишься, ровно, аккуратно вползаешь под него, оно, расправленное, почти полностью накрывает кровать. Лишь бугорок тела под ним. Ночью одеяло спасает от непрошенных гостей, пришедших из тьмы; нет-нет, да завернешься покрепче. Конечно, никто не приходит, не вылезает из-под кровати – как страшно было порой от этого в детстве – не кусает за ногу. И всё же, ночью случаются странные вещь, да, например, с тем самым одеялом, лежащим вдруг задом наперед.

Он уже вставал. Было темно. Проснулся от мыслей, живших в складках сна. Хотелось пить. Встал, вышел на кухню, напился. У него нет привычки ставить рядом с кроватью стакан воды. Это кажется ему отвратительным, пахнет старостью, вторым стаканом с утонувшей вставной челюстью, глупыми войлочными тапочками с истоптанными задниками, пошарканными о выцветший пол и полосатой пижамой. Запах того, о чем не хочется думать, что сквозит где-то далеко-далеко в воспоминаниях из детства.

Вернувшись в комнату, он подвигает подушку к спинке кровати, ложится повыше и закрывает глаза. Еще рано что-либо делать. Пока утро не пришло, пока темно, можно торопиться разве что на вокзал, ехать на утреннем экспрессе на ближайший аэродром. Не сегодня.

Ему не надо торопиться. В последний день года не надо спешить. Никуда. Год и так уйдет с концами, и спешить догнать, попытаться доделать несделанное, а тем более неначатое, в этот день – совсем бессмысленная идея.

Он лежит на кровати, закрыв глаза.

Она сидит в кресле напротив, забравшись в него с ногами. Вытянула босую левую и шевелит пальцами, рассматривая педикюр. Или еще что-то?

– Так что? – спрашивает она.

– Что? – он рассеяно переспрашивает.

Волосы пышным облаком обволакивают её голову, спадая на плечи. Голова, чуть наклоненная в сторону, освещена светом скупого утра. Ему кажется, она прозрачна. Глаза следят за пальцами на ноге. Они бегают по невидимой клавиатуре. Играют одной ей ведомую мелодию.

– Что? – переспрашивает он. – Прости, я немного рассеян.

Её волосы не отпускают. Держат его внимание. Он следует глазами по ним. Смотрит на плечи. Руки. Её руки, выпрямленные и расслабленные, лежат одна на другой на левой ноге. Он видит: она — лебедь на балетных подмостках; мысленно наряжает в пачку. Очень похожа.

– Задумался, глядя на тебя. В последнее время кажется, ты стала совсем прозрачной, словно легкий ветер.

Она поднимает глаза, вопросительно вскидывает брови. Он замечает это. Смотрит в её лицо. Глаза. Взгляд расслаблен. Такой знакомой взгляд. Губы приоткрыты. Он любит угадывать в них улыбку. Она улыбается всегда. Он так думает. Чувствует.

– Твоя улыбка восхитительна! – Он не снимает взгляд с её губ. Не может.

– Я не понимаю, что ты имеешь ввиду, – она пытается вернуть разговор в начатое русло.

Он смущается от её слов. Вскидывает глаза к потолку, набирает воздух в легкие. Собирается с мыслью, продолжает:

– Да, прости. Давным давно, когда я впервые тебя увидел, мне показалось, что в тебе живет ветер. Такой взвешенный, неторопливый сентябрьский ветер, сдувающий с земли августовское тепло. Он не такой теплый, как в июле, пусть. Но это ветер. Легкий, полный силы поднять и опустить, если захочет, увлечь за собой. Сейчас он уносит тебя саму далеко-далеко.

Он смотрит на неё. Пытается понять, стало ли хоть чуть понятно, что он говорит.

– Ерунда какая-то. – Произносит она. — Ты говоришь непривычно. Странные вещи говоришь.

– Ты конечно права. С тобой не получается иначе. Всё странно. Я пытаюсь сравнить свои ощущения с тем, что проносит такие же эмоции. Подобное у меня только с ветром. Не могу объяснить иначе, – отвечает он.

Смущается. Пытается улыбнуться.

– Я хочу чай, – говорит она, поднимается с кресла.

Её улыбка неизменна. Он впивается глазами в её губы.

– Тебе черный или зеленый? – Она ждёт.

– Спасибо, милая, давай зеленый.

Она выходит.

Там, где она, играет музыка. Фортепиано. Концерт. Он не силен в классике, не знает эту музыку, но слушает безмолвно. Боится спугнуть. Не шевелится.

Это она. Она, ему кажется, наполнена музыкой. Всегда. Когда она говорит, слушает не шелохнувшись. Губы. Думает, обычные её слова звучат от того, что где-то внутри неё пианино. Чёткими, отлаженными движениями молоточков по струнам играет её голос.

Гудит чайник, перебивает музыку. Он улыбается, представляет, она сидит, ждет, когда закипит чайник. Думает, её руки лежат на столе, одна поверх другой, обнимают друг друга. Так же лежали они пять минут назад на её ноге. Руки танцовщицы. Он снова затаил дыхание. Сейчас она встанет, нальет чай в кружки. Он будет смотреть, как она двигается. Ноги. Движения ровно и спокойно льются из её тела; невидимый хореограф помогает ей переступать. Открывает шкафчики, держит ложку, сыпет сахар в чашки. Гремят чашки и ложки. Руки её легки, двигаются по воздуху легкими взмахами. Он молчит. Завороженно смотрит. Она парит.

Он смотрит на неё. Слушает. Музыка слов, танец рук и ног. Разглядывает. Укоряет себя за беззастенчивость. Не может с этим бороться. Зачарованное волшебство. Оно пленит. Её губы. Руки. Глаза. Дыхание. Он слышит её дыхание. Ровное, безмятежное.

Она ставит чашки на столик. Чай обжигает, плавит воздух.

– Это так здорово, слышать тебя, думать о том, что ты делаешь, вот как сейчас чай, например. А если удается увидеть тебя, так и вовсе замечательно. Даже не представляю, что могло бы сравниться с этим. – Его лицо горит. Он смущён.

– Пей чай, – говорит она.

– Да, вот еще, к тому, что уже сказал. Ты прости мне мою метафоричность…

– Говори уже, — перебивает она, – ближе к сути.

Снова не по себе. Он ищет слова.

– Ну да… У ветра есть одна особенность. Он не спрашивает ни у кого разрешения. Он делает то, что задумал. Пусть не внезапно. Но непременно делает то, что ему хочется. Прямо как ты. Мне очень нравится, то, что ты делаешь очень лаконично.

Он берет чашку. Чай немного остыл. Делает несколько больших глотков. Чай жжёт горло.

– На днях я подумал, показалось, я знаю ответ, почему все происходит именно так. К каждому замку всегда найдется свой ключ. Когда правильный ключ вставляют в замок, все его бороздочки, впадинки, выпуклости, черт еще знает как это называется, сдвигают внутри механизма нужные ригелёчки, штифтики и прочее. И когда ключ в соприкосновении с ними дополняет собою, замочек и открывается.

Ему не по себе. Он говорит слишком много. Невпопад.

– Это ты к чему? – Она держит кружку у лица. Вдыхает остывающий чай.

– К тому, что этим ключом для меня оказалась ты. Взяла и отомкнула. Нет, не подумай лишнего, тут без лишних слов должно быть понятно. Я по-другому не смогу объяснить. Но именно так, отперев, раскрыв душу, я могу по-настоящему мыслить так, как мне нравится. Люблю ловить эмоции, радость, улыбки в конце концов. Это заставляет меня наполняться чем-то, что другие называют вдохновение. Мне правда хочется писать. А, черт побери, если б я умел рисовать, я б еще и рисовал, но я не умею. Делаю это хуже пятилетнего ребенка. Даже фоторобот не смогу составить, заполучи меня полиция в наиглавнейшие свидетели сверхмасшабного преступления века. Скажут, рассказывай, какой нос, какие губы, ну там, шрамы на лице, родинки. А я ничего не смогу им рассказать толком. Выгонят меня тогда из свидетелей, дело вселенское завалят. Мне стыдно будет, жуть.

Она улыбается. Слушает. Он говорит сущую ерунду. Не останавливается.

– От того, что я смотрю на тебя, слышу тебя, представляю, мне правда хочется писать. Стихи или прозу. Постоянно рождаются тысячи мыслей. От твоей музыки, от твоих танцев, от твоего театра в конце концов. В тебе море того, о чем я мечтаю, чего хочется достичь.

И ясность мысли восторгает,

И лаконичность слов манит,

Подобно пламени сгорает,

И словно колокол звонит,

Рождает бурю слов наружу,

Слагая рифмою слова,

И словно выстрел сотни ружей,

Гудит тобою голова.

Я, подобрав обрывки ветра,

Что в твоем образе живет,

Ногами измеряя километры,

Заворожен, несусь вперед.

И мне не важно, что там будет,

Я как в плену и окружен,

И все равно, если осудят,

Тобою я заворожен.

– Я не знаю, как на это реагировать, — она смотрит на него прямо. Кажется, пытается взвесить его слова. Не знает, в чем их измерить.

– Я и сам порой знаю, как реагировать, – говорит он. Лицо его меняется. Улыбка исчезает, – Скоро, точно знаю, скоро ты снова уйдешь, станет нестерпимо пусто от того, что того самого ветра больше нет. Позволь мне попросить тебя не уходить навсегда. Пусть этот самый ключик отворяет мой замок, пока звучит музыка и где-то там танцует на камне твой ветер с веснушкой на губе. – Он не отрывает от неё взгляд.

– Я устала и мне пора идти, – говорит она.

Она ушла. Он провожает её взглядом. Чай закончился. Чашки на столе.

Он просыпается. Открывает глаза.

Этот сон часто возвращается. Он зовёт его – Мечты. Высший сорт.

Утро покрывает облачным светом комнату. Он встряхивает головой. Прогоняет сон.

Идет к столику. На нем стоят еще теплые кружки. Они пахнут чаем.

Звучит фортепиано. Концерт номер 2. Шопен.

Ветер

Первый ветер дует из стороны Клесс, и он напорист, словно выпущен из грудей пышного улла; он дует шесть дней. Другой ветер — это Овётганна и как бы Хугайда, и далеко eго родина, незыблемая и неведомая. Он дует две луны, затихая лишь на время.

Ветер пришёл с юга.

Пришёл внезапно, застал врасплох. Зачерпнул где-то по пути морскую пыль и, распахнув мои окна, влетел внутрь, разметав старые бумаги по полу; выплеснул всё, что было у него с собой на меня и всё, что я мог видеть вокруг. Я стоял молча и смотрел ошарашенно. Мокрый и немой стоял и ждал, боясь пошевелиться. А он, похоже, остановился, осматривая комнату, так как его было почти не слышно, но он точно был тут, внутри.

Надо отдать должное, вместе с бумагами ветер сдул и пыль со стен и столов, освежил занавески, которые, казалось, стали прозрачнее. И воздух, им принесённый искрился, будто снежинки на склоне Чегета в солнечный летний день самой середины июля.

— Ты кто? – спросил я без надежды услышать ответ.

Ветер, словно только что заметил меня, вскочил, подобно напуганному коту, на “задние лапы” и зашипел. А через мгновенье так же быстро, как влетел, вылетел вон и скрылся в своём небе.

Оперевшись на подоконник, я высунулся из окна, пытаясь рассмотреть в какую сторону он унёсся, но не увидел ничего. Немного постояв так, я собрался было прикрыть окно, боясь, что другие ветры решат тоже раскидать мои и так уже раскиданные бумаги, но увидел на подоконнике и у себя на руках странную оранжевую пыль. Не найдя ответа на немой вопрос, мне оставалось только пойти в ванную в надежде отмыть руки. Но ни тогда, ни на следующий день, ни через полгода сделать мне это не удалось: пыль въелась в руки и окна оранжевыми крапинками, а изменивший цвет мир в окнах не давал забыть мне тот ветер.

——

Дождь, не останавливаясь, лил 4 часа, и я всё это время сидел под высоким деревом, листал рукописи и надеялся, что грозы не будет. Очень не хотелось стать победителем премии Дарвина в категории «Самое тупое пережидание грозы под высоким деревом».

Вода стекала с неба лениво, словно Зевс показывал знакомым богам опыт из «Занимательной физики» Якова Перельмана, как можно в решете удержать воду; но вода, не слушаясь ни Зевса, ни Перельмана утекала сквозь. Очень приятно, что сегодня Зевс был терпелив и стоически преодолевал неудачи, ибо ветра не было: лишь неспешный дождь и я наедине с ним.

Тут мне показалось, что с веток дерева кто-то пристально за мной наблюдает. Я посмотрел вверх, но не увидел ничего за мокрой листвой.

«Наваждение», — подумал я, но успокоить свой разум уже не мог. В полной уверенности, что я не один под этим деревом, фыркнул, вспомнив старинные сказки, где герои всегда говорили: «Выйди, появись на свет. Если ты — девица красная, будешь сестрицей названной…».

Потому решил не изменять сказочным традициям.

— Появись же, кто б ты там не был.

Из-за листвы раздался лёгкий свист. Точно так же дуют нежно в ухо, чтобы стало щекотно.

Я не могу сказать, что удивился, но глаза мои нетерпеливо блестели; сказать, что не ждал, тоже не могу, ибо ладони мои стали влажными от волнения.

Ветер, тот самый, что застал меня врасплох когда-то давно, тот, что оставил след на моих руках, я чувствовал его, стоял сейчас передо мной и пялился на меня так, что показалось, я — первый увиденным им человек.

— Твоя работа, — я показал ему свои ладони. – Не отмываются.

— Ага, рассказывай, сам, небось, апельсины жрал, да руками жопу подтирал, — засмеялся Ветер, — А надо было майкой, короткая, что ли?

Я обалдел от этих слов. Фамильярность пёрла изо всех щелей, но мне подумалось, что это совсем другое, это — столетнее молчание прорвалось и превратилось в беззаботный смех. И обижаться мне даже не пришлось. Смех был подобен колокольчику, звенящему под струями ветра, столь нежно и приятно. И сразу же, без сомнений, пришла мысль, что такой смех может быть только у девочки, будь этот ветер человеком, и дальше говорил с ним, с ней, как с девочкой.

— Это ты, улетая от страха, говно своё оранжевое выронила на подоконник, а я вляпался, — парировал я, и Ветер снова засмеялся.

— А ты что, писатель? Стишки-рассказики? – успокоившись, сказал Ветер, указывая на бумаги в моих руках. – Сижу на дереве, смотрю, а ты всё читаешь, чиркаешь писульки свои, пишешь что-то.

— Да нет, так, просто мыслишки кое-какие записываю, если есть время, как сейчас, например, под дождём, и если никто не мешает, перечитать можно, поправить кое-что. Хе-хе, я даже не знал, что Ветры читать умеют.

— Я всё умею. Ну, или почти всё, — ответил Ветер, и в голосе его снова появились капли смеха. – Вот сру на подоконники я точно профессионально.

— Да уж, это точно. Кстати, а может, прочитаешь, что я там написал? Всегда интересно узнать, как отреагируют случайные встречные на чужие рассказы.

— Оставляй, изучу. Тебе потом всю правду расскажу…

Мне показалось, что Ветер опять смеётся, уж больно его голос его на цыганский стал похож: «Позолоти ручку, всю правду тебе расскажу…», и я засмеялся:

— Может, ты и судьбу предсказывать умеешь?

— Не, это, как раз, то, чего я делать совсем не умею.

— Послушай, ты сказала «оставляй», так ты что, сейчас читать не будешь?

— Сейчас я читать уж точно не буду, я тут тоже дождь пережидаю, так что ща прекратится, и полечу дальше. Кстати, мы не представились. Как тебя зовут, я знаю, видела, а я – Пулька. Ну, это как Пуля, но пуля – дура, а я – молодец. И вообще, не люблю сидеть. Скучно это – сидеть на одном месте.

— Да я, это заметил, что сидеть не любишь. Вломилась ко мне, расшвыряла всё, наследила и улетела. Да ещё и говно это…

— Вот сучок, говно да говно. Другие слова знаешь? – и снова раздался звон колокольчика. Я невольно улыбнулся.

— А ты не простая, погляжу, палец в рот не клади, да и окольными путями к тебе ехать не надо. Взяла и заговорила.

— А чё тянуть-то. Чпоньк, и уже «здрасьте, будем знакомы».

Честно говоря, этот разговор меня умилял всё больше и больше. Уж никогда не знаешь, где и когда повстречаешь хорошего… чуть было не подумал «человека». Но уж познакомиться с ветром – это точно хорошая примета.

Дождь лил всё неохотнее и неохотнее. Небо светлело, а на горизонте и вовсе голубые небеса раздвигали тучи, которые отступали, драпали, ничуть не сопротивляясь.

— Мне, в общем-то пора. Давай свои бумаги. Почитаю, когда будет время.

— А где тебя найти-то, чтобы потом спросить?

— Можешь поискать на этом дереве. А вдруг повезёт, — снова колокольчиком засмеялась она, — я сама приду. Уж будь покоен.

Ветер улетел в тот миг, как последние переливы звонкого голоса донеслись до меня.

Я остался один под деревом. Дождь напоминал о себе только каплями с листьев, а солнце по-новой без разбору согревало траву и все, что попадалось ему.

Поднеся чуть подмокшие листки с записями к лицу, в надежде увидеть, вдруг Пулька все же уже что-то прочитала, может что-то оставила, кроме свиста в ушах.

Я молча стоял, держа в оранжевых ладонях листки, окроплённые дождём и смотрел на листы; на полях, перечеркнув слова, остался сделанный чужим росчерком рисунок девушки àn attitudes.

Этот рисунок на полях лежит на видном месте, и форточка всегда открыта в надежде, что Ветер придет снова, и вместе с собой принесет брызги моря.

Сказка. Об охоте. Особенно, если охота всегда…

 

Как охотиться на:

1. Медведя

Покупаешь 20 банок гороховой каши, идешь в лес, открываешь, бросаешь в берлогу. Если медведь тупой (90% случаев), он сразу все сжирает. Если умный (10%) — спросит, от кого подгон, скажешь "гринпис" или "единая россия", у него больше вопросов нет. Сидишь у берлоги тихо, ждешь, когда он там испердится до посинения. Как только возле берлоги подснежник первый завянет — бросаешь в берлогу спичку. Соскребаешь хорошие куски с деревьев, уносишь. Или убегаешь от горящего медведя, как повезет.

2. Зайца

Покупаешь мешок соли, ходишь солишь везде траву. Заяц нажрется, начинает бегать на водопой. Примечаешь его тропинку, ставишь на ней мышеловку. Заяц с мышеловкой на ноге бегает уже медленней, с двумя мышеловками еле ходит, с тремя сидит плачет, свободной рукой показывает, что сдается. Подходишь, надеваешь ему четвертую, связываешь руки ушами, несешь домой. Дома показываешь ему духовку. Если заяц тупой (70% случаев), то туда ему и дорога. Если умный (30%) — то будет плясать тебе вокруг елки и стучать лапками в барабан, сколько надо. Дашь потом морковку, отпустишь. Или в духовку. Если плохо вокруг елки плясал.

3. Слона

Покупаешь билет, идешь в зоопарк, там в самой большой клетке — слон. Он в ста процентах случаев умный, к тому же охотиться там на него нельзя. Поэтому делаешь вид, что смотришь. А умный слон делает вид, что ему насрать. И срет. Зрителей уводят, а к нему идут чистить клетку. Когда ее открывают, он выбегает и пытается тебя затоптать. Ты быстро срешь, он поскальзывается и падает. Обосранный слон с синяком в восемь квадратных метров никакой ценности для зоопарка не представляет. Предъявляешь права категории С — и он твой.

4. Уток

Покупаешь самые большие, какие найдешь, трусы с утенком. Прибиваешь их к палке и с этим флагом выходишь в поле. Когда утки подлетят, машешь, кланяешься и показываешь руками "велкам". Утки все тупые донельзя, в ста процентах случаев думают, что им тут промежуточная посадка с ремонтом и дозаправкой. Как приземлятся — прячешь флаг и отворачиваешься, типа "беру свои слова обратно". У вожака сразу возникают к тебе вопросы, и он с парой самых жирных уток идет к тебе разбираться. Что и требовалось. В рукопашном бою утка — чмо.

5. Лося

Покупаешь на толкучке рога, прикрепляешь завязки, приезжаешь в лес, надеваешь, делаешь томное лицо. Если не рассчитал, и у них сейчас гон, то тебя в лучшем случае трахнут, в худшем — еще и анфас твой заплаканный соленый до неузнаваемости залижут. Если же период у них спокойный, то примут в стадо с испытательным сроком в сутки. За которые ты должен обглодать семь деревьев, перебежать дорогу "камазу" и снести сто метров телефонного кабеля. Теперь ты лось, тебе верят, и впарить им идею сходить в деревню погрызть поленницу — не фиг делать. Умных лосей немного, процентов пять-шесть, грамотных того меньше, поэтому надпись "Охотхозяйство" на доме их не спугнет. Осталась мелочь — сорвать рога, воткнуть в землю и заорать "Ах вы, суки!!!" Те, кто ускакали — свободны. Кто в заборе застрял — твои.

 

(с) честноутащенное в интернетах.

СКАЗКА. ПОЧТИ НЕ СТРАШНАЯ.

Одна моя хорошая знакомая вдруг взяла и написала сказку. По её словам, телевизор она не смотрит, в бадминтон не играет, комбайн путает трициклом, человек – звучит гордо, на кладбище чёрный чёрный гробик на колёсиках, Хелуин  — это такой вид мата, а ПиЭсПи – извращённое СССР.

Но вот однажды села она писать записку, чтобы на холодильник прилепить, мужу записочку, так сказать, оставить, где какой колбасы купить, кому сколько сала занести, какую корову подоить, почему Митяихе надо пачку вафель отдать.

Взяла карандаш, послюнявила, начала писать…. а когда очнулась, весь листочек был исписан обслюнявленно-карандашно:

Ехали по полю два Комбайна. В каждом – по Человеку. А земелька-то Чернобыльская… А за сто лет до этого там Клаааадбище было…. А за двести – жил там Колдун злой… а за триста лучше вообще не знать. И вот два задорных комбайнёра, ни о чем не ведая, пашут себе спокойно, да Глинку под нос напевают. Налетели тут ветры буйные, послышался скрип, скрежет металла – то машины железные свою Сущность поменяли на поле этом Хелуиновом…и превратились они в двух Железных Человеков!!! Рассказывал потом люд деревенский, что только стоны да крики «Шойгу, помоги!», слышались. Недолго, правда. И вот начали эти два Трансформера сходиться-расходиться…Зубами скрежещут, глаза выпучивают, руками машут, ногами землю загребают!!! Страшноооо!! И каааак начали они в бадминтон резаться!!! Только и слышно: «Мазила!», «Сам снайпер!», «Да у меня просто ракетка из Ашана!», «Ага, плохому трансформеру завсегда ракетка мешает!»…
Тут камера отъезжает вверх и мы видим всю эту игру на экране ПиЭсПи, которой управляет мальчик. Кудрявенький такой, пухленький… почесал рОжки и пошел к маме обедать…

А следующим кадром надо обязательно яйцо в траве показать. Это верный голливудский признак того, что ту би континью…

Вот и поди разбери этих современных женщин…

ПС. Очень интересная тема для ужастика: разобранная женщина.

Сказ про то, как я молодильные яблочки сохранил.

 

Сегодня ехал на работу, и, как всегда, пробираясь на светофоре между рядами, остановился рядом с серой Калиной, в которой сидели 2 бабёнки немного помятого содержания. Решив, изучением внешнего вида, угадать, чем примерно зарабатывают на жизнь представительницы мятого поколения, взглянул, и из глаз брызнула кровь, как только мой взгляд упал на пассажирку.
Все детские страхи про бабу Ягу вернулись в одно мгновение. Растрёпанная, не крашеная, в маленьких свиных глазках отвращение к миру (так мне показалось) и на носу бородавка. В руках она держала баночку Яги. Ейбогу, не вру.
На счастье, зажёгся зелёный свет, и я поехал. Серый таз с калиной не отставал и не обгонял. Подумалось, что состояние водятельницы не лучше, чем у пассажирки. В голове роились мысли, что баба Яга (на первый слог ударение) стреляет своими свиноглазками мне под колёса, пытаясь сбить, после чего "соберут мои косточки, и покатаются на них".
Ой, и натерпелся я.
Но на счастье, перед Балашихинским поворотом как всегда стояк, и я юркнул в междурядье, оторвавшись от бухого фольклорного элемента.
Таким образом я жив.
И от бабы Яги ушёл и молодильные яблочки сохранил.

О болезнях транспортных дорог.

Сегодня у Щёлковского шоссе случился атеросклероз на фоне курения (много водителей курили высунув черепушки у окна), возлияния алкоголя (вчера тоже пили, уверен) и непомерного объедания (видел на сидушках авто пакеты с мак-завтраками).

 

Не любббовь.

Ну почему ж провалился тот проект, почему запороли памятник Колумбу. Сейчас бы это убожеское создание стояло бы где-то в джунглях амазонии или где-то там, где Макондо, или город с 18 колоколами. Ну главное, что это не стало б тем, с чего началась моя нелюбббовь.

Эхх, Петька, Петька.

А вообще, вот копипаста, в которой есть то за что и почему. Мне, честно говоря, на автора строк истинно и “положительно”, но сказал хорошо.

“Все-таки, до самого конца сталинская архитектура продолжала нести запас человеческого отношения. После нее кроме говна мы ничего не получали. Все здания начиная с хрущовок и брежневских многоэтажек и заканчивая лужковскими башенками и конструкциями из цветных металлических рам и цветного зеркального стекла — стопроцентное бездушное бездарное говнище.” (с) tema

И я с ним абсолютно согласен.

Неприкрытая реклама фотографии

Некоторое время назад выбрались мы в фотостудию к фотографу Марусе, чтобы запечатлеть профессиональным способом сына Егорсергеича. Тем более грозило ему в тот момент неминучее наступление четырёхлетия квадратновозрастного.

Вот где-то на задворках в Черкизово, рядом со стройкой есть домик о 5 (или тоже 4?) этажах, где написано бело и крупно: Сдаётся. И есть в нём кусочек пространства, что можно в аренду взять, отдав не несметны богатства, а токмо 700 рублёв облигациями в час. Там и будет фотодело вершиться-твориться.

Шахид-мобиль или позор врача?

 

Крайнее время всё не спокойно в нашем Отечестве. Хотя, наверное, спокойно в нём последний раз было года до 1982. А тут взрывы, толерантность, шахиды, бастурма.

В общем-то можно предположить, что так можно отучить улыбаться. Всё время думается, что ничего хорошего в общем смысле не произойдёт. Остаётся только радоваться тем мелочам, которые мы сами себе изобретём. Хотя было бы не плохо найти мега-алмаз, сделать из него супер-бриллиант, продать его и всем хорошим людям укатить дауншифтерами на Сейшелы.

Но пока это не светит, жизнь протекает буднично, сопоставимо с сиюминутными реалиями.

Например вот такая жизнь:

Один знакомый, подарил хорошему другу, по сути, выдал в безвременное пользование свой старый Ford Scorpio. Автомобилю далеко за 20 лет, можно сделать предположение, в каком он состоянии. Но на ходу, замечу.

И вот пишет этот знакомый:

“lion 19:14
сегодня в почти 6 утра ко мне и греющемуся скорпу доебался проезжающий патруль.. скорп грелся на Щукинской…на мой праведный гнев мне показали инструкцию, на что обращать внимание при поиске шахидов. Это, блядь, старые автомобили, на внешнее состояние которых хозяева не обращают внимание (есть такая штука — мыл я скорпа ещё в том году.. в ноябре), дали даже инструкцию почитать Интересно однако.. пришлось рассказать им, что шахиды в отличие от меня чисто выбриты (готовятся к отбытию на тот свет, обязательно моются и бреются), а я с работы, злой , небритый и провода у меня ниоткуда не торчат
lion 19:15
и машина эта не шахид-мобиль, а позор российского ученого Или врача высшей категории, предложил им на выбор. В итоге отъебались и уехали, а то покажи им документы, да багажник открой”

Вот такая вот жизнь.

Всё смешалось: Шахид может оказаться врачом, или даже Капуром, сниматься в кино, играя врачей, и, выполняя сложный трюк, попасть на больничную койку. И всё это не имеет никакого отношения суровой реальности. Ибо хочется обычной человеческой радости или осознания, что, например, где-то далеко во вселенной обнаружена блуждающая и очень яркая звезда, вокруг которой крутятся 3 планеты, одна другой меньше.

Кусочек из детства.

Тут вот что-то в голову пришло, решил отыскать песеньку из моего детства.

Когда-то просто пёрся от неё и от всего фильма. В целом — отличнейший. “Кто подставил Кролика Роджера” по уровню технологий и проникновения в ум человеческий – просто ничто.

А голос Леонида Серебренникова просто-таки волшебный.

 

Иногда хочется снова хотя бы на “чуть-чуть” стать ребёнком 80-х с эскимо за 20 копеек и детскими утренними 9-часовыми сеансами в кинотеатре “Бородино” за 10 копеек.